Тоталитаризм
Среди фундаментальных аспектов австрийского анализа тоталитаризма следует отметить также критику современности. Хайек, подобно Штраусу и, в некоторых отношениях, Мизесу, полагал, что ужасы тоталитаризма и временной лаг, из-за которого философия и политическая наука поняли, что происходит, только тогда, когда было уже поздно, были бы невозможны в отсутствие конструктивистской ментальности. Бесспорно, различие между этими двумя великими истолкователями нашего века остаются непреодолимыми, потому что они работали в рамках разных систем и по-разному представляли себе соотношение откровения и философии. Однако оба они разделяли мнение о том, что главными врагами политической философии и одновременно философскими предпосылками тоталитаризма являются сциентизм и историцизм. Едва ли случайно то, что с этой критикой первыми выступили мыслители, стоявшие в стороне от позитивизма и историцизма и в силу этого способные понять происходившее на их глазах. Кроме общей оценки современности, оба разделяли также представление о том, что тоталитаризм не был просто несчастным случаем в ходе эволюции западной цивилизации. С их точки зрения, тоталитаризм был плодом растущего доверия к идее, утверждающей, что методы и когнитивные цели современных естественных наук можно использовать при решении проблем социальных наук. Иными словами, предполагалось, что современная наука способна решить те проблемы, которые не смогли решить традиционная философия и политическая экономия (за что их обвинили в недостаточной «научности»).
Тем не менее если бы современная наука была в состоянии примирить неограниченные субъективные желания с ограниченностью ресурсов и после этого распределить ресурсы таким образом, чтобы сохранить «субъективность» актов выбора и обеспечить сосуществование демократии и планирования, то она решила бы проблему редкости и сопутствующий ей вопрос о выборе направлений использования ресурсов. Поэтому необходимость «выбирать» исчезла бы. А отсутствие необходимости выбирать уничтожило бы фундаментальное основание для существования политики. С другой стороны, неосуществимость спланированного общества превращает плановика в современного тирана, который вынужден использовать насилие, чтобы навязать человечеству то, что, по его мнению, является «истинным благом».
Однако, если выйти за пределы историцистской ментальности, которая рассматривает прошлое в телеологической связи с будущим, то можно осознать эту ошибку и избежать ее повторения. Это означает, что «дорога к рабству» представляет собой некритическое приятие настоящего, веру в нечто, лежащее за пределами человеческого познания: сон разума, породивший ужасы тоталитаризма.
Мизес и Хайек отнюдь не призывали к возврату в мифическое золотое прошлое. Они не осуждали достижений современной науки, но при этом тщательно исследовали пределы ее возможностей. Их критика тоталитаризма одновременно была и критикой господствовавших в последние двести лет культурных тенденций, и защитой порядка, стихийно возникающего и развивающегося по ходу истории.
В таком контексте тоталитаризм воспринимается как продукт современного представления о том, что «наилучший режим» — который для классической политической философии был желанной, но недостижимой, в силу ограниченности природы человека, целью — можно осуществить исключительно посредством инструментов, предоставленных в эпоху современности гигантскими шагами прогресса в области исторического и научного знания. Он оказывается горячей надеждой на то, что наилучший режим станет конечным итогом борьбы разума с природой. В конечном счете мы находим у Мизеса и Хайека не только и не столько реакцию на противостояние экономической модели свободного рынка и социалистической экономической модели. В своей концепции они исходят из бинарного противопоставления модели общества — модели сообщества, в которой можно узнать классическую дихотомию политической философии: науки, основанной на двух противоположных представлениях о человеке и политике.